Голубоньки мои, давеча на праздники к внучку ездила. А он, окаянный, весь Первомай на диване валялся да сериал свой смотрел. Тоже одну серию зыркнула, а сегодня сон больно баский приснился.
Площадь, вымощенная серым мрамором, забита людьми, как и в день отставки предыдущего мэра.
Бескрайнее людское море, и все взоры устремлены на Бокова. Мужчин и женщин в толпе примерно поровну. У некоторых на плечах сидят дети. Попрошайки и воры, рестораторы и торгаши, строители и автослесари, актёришки, шлюхи низшего пошиба, – весь сброд явился, чтобы поглазеть, как будет осрамлён градоначальник. И с ними вперемежку общественники, грязные, небритые. Армия вятских активистов.
Глубоко внутри он всё ещё надеялся на чудо, на то, что Недоскоков придёт и спасёт его от унижения, но брат всё не являлся. Не было видно и дяди Никиты, но это его как раз не удивляло. В их последнем разговоре Юрич ясно дал понять, что его срам не должен запятнать честь Правительственного дома. Чиновники не пройдут с ним по улицам сегодня. Ему одному нести это бремя.
По правую руку Бокова стояла прокурорша Журкова, по левую — активистка Стограмма, Вятская Бабка была у него за спиной. Если он попытается сбежать или начнёт артачиться, три карги втащат его обратно в монастырь, и вот тогда уже он не выйдет из своей кельи никогда, об этом они позаботятся.
Боков поднял взгляд. За площадью, вдалеке, где кончалось море жадных глаз, раззявленных ртов, немытых лиц, возвышался Высокий холм Карла Маркса, башни и зубчатые стены Мэрии белели в лучах восходящего солнца. – Не так уж и далеко. – Как только ворота крепости закроются за ним, худшее будет позади.
Вятская Бабка вышла вперёд. «Перед вами стоит грешник, – провозгласила она. – Этот мужчина – Володька из рода Боковых, нынешний мэр Кирова, расхититель казённых бюджетов, и он лжец, жулик и вор».
Активистка Стограмма переместилась и встала справа от мэра: «Этот грешник сознался в своих грехах, молил об их отпущении и о снисхождении к нему. Его святейшество Марк повелел ему явить своё раскаяние, отбросив гордыню и все свои уловки и предстать перед добрыми людьми таким, каким его создали боги».
Последней говорила прокурорша Журкова: «И вот он предстаёт перед вами со смирением в сердце, лишённый секретов и тайн, нагой пред очами богов и людей, чтобы совершить ход во искупление своих грехов».
Мэр повёл плечами, и его одеяние соскользнуло вниз. Он обнажил тело плавным, неторопливым движением, будто был сейчас в своих покоях, готовясь принять ванну, и его не видел никто, кроме пресс-секретаря Анюты. Кожи коснулся ледяной ветер, по телу пробежала крупная дрожь. Он собрал в кулак всю волю, чтобы превозмочь желание прикрыть срамные места руками. Пальцы сжались в кулаки, ногти впивались в ладони. Все смотрели только на него, пожирая глазами его тело. Что предстало перед их взорами? — Я красавчик, — напомнил он себе. Сколько раз он слышала это от Недоскокова. Даже Юрич не скупился на комплименты, когда, вдрызг пьяный, всё-таки добирался до его постели, и все его испещрённые члены отдавали должное его красоте.
